Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо

чем тогда, когда сок в деревьях схвачен морозом, хоть колоть и труднее. Лесоруб чувствует любые перемены погоды и по-своему приветствует их. Нам нужно больше интересоваться жизнью лесоруба, его опытом и привычками. То, что происходит с ним – больше, чем с кем-нибудь другим, – знаменует собой этапы зимнего дня. Теперь, когда индейцы истреблены, ближе всего к природе стоит он. А написал ли кто-нибудь историю его дня? Да-а, как еще далек тот, кто пишет книги, от человека, возможно, его товарища по детским играм, который рубит в лесу деревья. Между ними пролегли века. Гомер говорит, что по успехам лесоруба можно судить о времени суток в долине Трои. Из этих слов обычно делают вывод о том, что он жил в более примитивном человеческом обществе, чем нынешнее. Но я думаю, что это неверно. Вещи подобные сходны во все времена, и тот факт, что я сам нахожу удовольствие в описании именно такого мирного, простого труда, которому нет конца; тот факт, что сам контраст обычно привлекает живущего в условиях цивилизации поэта к тому, что кажется наиболее грубым и примитивным в его современниках, – все это говорит, скорее, о некотором расстоянии, разделяющем поэта и лесоруба, о чьем труде он пишет, чем о необычной близости к нему, – по принципу: вблизи изъяны виднее. К Гомеру следует подходить с иной критической меркой, чем до сих пор делалось.

Глубже всего понимает поэта и получает от его произведений наибольшее удовольствие тот читатель, который сам ведет во многом такой же образ жизни, как и поэт.

Вокруг Бристерова источника еще зеленеет трава и папоротник, виднеющийся из-под снега. В воде уже пророс аронник, и в его покрывале я различаю розоватый початок цветов размером с горошину.

Плохо, что у нас не учат детей различать цвета. Я сам не знаю названий многих.

АЕТ. 34

1 февр. Когда мне говорят, что друг, в котором я был совершенно уверен, отзывался обо мне не то чтобы в холодно-сдержанных выражениях, но с холодным и безразличным видом, я воспринимаю это как настоящее предательство – худшее из преступлений против человечества. Друг может сколько угодно подозревать меня, его подозрения, скорее всего, выражают не что иное, как веру и надежду, но высказывать их вслух – это уже бессердечно.

Если я не был счастлив в друзьях, так это потому, что требовал от них гораздо большего и не довольствовался тем, что мог получить, и не получал больше отчасти потому, что сам давал так мало.

Я, должно быть, кажусь тупым тем, кто оценивает мои действия, не зная их мотивов.

В то время как мы проповедуем покорность законам человеческим и тем Божественным законам, которые запечатлены в Новом завете, мы не проповедуем естественных законов таланта, любви и дружбы и не настаиваем на необходимости им следовать. Как много кажущихся жестокостей можно объяснить тем, что сердце человека исполнено любви! Как много отчаянных, на первый взгляд, поступков, даже эгоизм можно объяснить тем, что человек повинуется Божественным законам! Очевидно, что в роли покупателей или продавцов мы лодчиняемся совсем другим законам, чем в роли любовников и друзей. Индуса не следует судить, исходя из христианских представлений, а христианина – исходя из представлений индуизма. Сколько преданности закону, который не все понимают, сколько душевной щедрости может быть напрасно истрачено на человечество! Это равносильно метанию бисера перед свиньями! Герой следует своему закону, христианин – своему, любовник и друг – своим. Все эти законы в какой-то степени различаются. Как трагичны отношения двух друзей, один из которых повинуется кодексу дружбы, а другой – кодексу филантропии! Так же, как различны наши организмы, фигуры, таланты, различаются и наши критерии, и мы послушны разным законам. Мой сосед понапрасну тратит силы, призывая меня быть таким же доброжелательным, как он сам. Мне следует быть таким доброжелательным, каким меня сотворила природа, будь я язычником или христианином. Трудно следовать сразу законам всех. Христианин так же следует моральному закону язычника, как и язычник – закону христианина. Маловерный надеется на воздаяние в ином мире; разуверившись в этом, он и ведет себя соответствующим образом. Другой считает настоящее достойной для себя ареной, идет ради него на жертвы и рассчитывает услышать слова одобрения. Человек, уверовавший в мир иной и потерявший веру в этот, обычно вызывает у меня неприязнь к христианской вере. Для него важнее загробный мир, чем настоящее мгновение, когда мы ведем с ним разговор. Полагают, что чем меньше мы знаем, тем больше надеемся. Все это несбыточные надежды. Даже одна крупица знания, одно мгновение жизни сейчас, здесь, жизни, дарованной нам, равны акрам надежды, расплющенной так, чтобы ею можно было позолотить будущее. Надежда ослабляет наше зрение, она покрывает золотым налетом истины все, на что мы смотрим. Встречаться с героем нужно на почве героического. Одни племена живут высоко в горах, другие населяют равнины. Мы мешаем друг другу. Мы следуем разным законам.

Разве полночь не кажется большинству людей чем-то вроде Центральной Африки? Разве нас не соблазняет перспектива исследовать ее, проникнуть до берегов ее озера Чад, открыть истоки ее Нила, которые, может статься, находятся где-то в районе Лунных гор? Кто знает, какие плодородные земли, какие красоты животного и растительного мира можно найти там, какую первобытную простоту, какие отблески истины можно обнаружить среди ее смуглых обитателей?

Мы освещаем лишь первые часы ночи. Свет за циферблатом часов на филадельфийской ратуше гасят ровно в одиннадцать часов вечера, чтобы не жечь зря масло. В городах эти часы отданы на откуп нескольким сторожам, которым надлежит следить, чтобы не случалось никаких безобразий. Неужто у нас никогда не будет сторожей другого рода, которые на зеленых холмах будут ожидать появления Божественного сияния? Высматривайте врага с городских стен, но не друга – с сельских холмов!

В Лунных горах, в ночной Центральной Африке – вот где скрываются истоки всех Нилов. Экспедиции, снаряженные вверх по течению Нила, доходят лишь до порогов, минуют развалины Фив и, возможно, достигнут устья Белого Нила, но нас-то интересует Черный Нил. Люди лишь строят догадки относительно того, где берут свое начало некоторые великие реки, такие, как Нил и Ориноко (?).

Неужели нужно высовывать голову из окна и просить сторожей, этих ночных блюстителей порядка, рассказать нам о ночи – каковы приметы ее прекрасного облика? Разве такие вопросы задают сторожам? А кому же тогда задавать их? Неужели нет никого, кто мог бы дать на них ответ?

Все вещи притягивают друг друга и стремятся слиться, подобно каплям воды. Пальцы соединены перепонкой. Законы света таковы, что когда я держу их против света близко друг к другу и свожу вместе, то, прежде чем они коснутся друг друга, кажется, будто вырастает перепонка и соединяет их. Так же бывает с предметами, которые мы рассматриваем через стекло с дефектами.

Имеет ли человек право лечь в постель, зависит от того, как он провел день. Проведите несколько часов так, чтобы получить право спать на солнышке.

Друзья, друзья! Меня не радуют встречи с ними. Им не хватает веры в меня, веры в человечество. Их самая жестокая, самая бессердечная мысль является, наконец, облеченная в вежливые и непринужденные слова. Я не отвечаю на их приглашения, потому как не чувствую, что меня приглашают; а того, что мы не делаем, и объяснять не нужно. Один из них говорит: Люби меня, но не в этой грязи. А другой: Кончай с этим, и будешь так мил. Тот, кто свысока относится к другим, заслуживает лишь презрения.

Зимой ботаник может изучать лишайники.

Недавняя золотая лихорадка в Калифорнии58 и отношение к ней всех, даже философов и пророков, кажется мне свидетельством величайшего позора, постигшего человечество. Подумать только, что многие готовы добывать себе средства к существованию, купив